Борис Булатович
Нови Сад, Сербия
Краткое содержание: В статье рассматривается процесс национальной и мировой канонизации Пушкина и Павича, а также попытки деканонизации этих писателей и переоценки их творчества с точки зрения редуктивной политической рецепции как паралитературных провайдеров легитимности гегемонистской национальной политики.
Ключевые слова: литературный канон, русская литература, сербская литература, политическая рецепция, Александр Пушкин, Милорад Павич
Когда мы говорим о русско-сербских литературных связях, во многом сформировавшихся не только в результате сильного культурного влияния, достигнутого благодаря принятию русского варианта церковнославянской языковой идиомы в первой половине XVIII в. – когда, по просьбе митрополита Моисея Петровича, обращенного к русскому царю Петру Великому в 1718 и 1721 гг., к сербам в Белградско-Карловацкую митрополию с книгами для школьных нужд (десять экземпляров трехъязычного русско-латинско-греческого словаря Теодора Поликарпова, семьдесят экземпляров «Славянской грамматики» Мелетия Смотрицкого и четыреста экземпляров букваря Феофана Прокоповича «Первое учение отрокам») приехал и первый русский учитель Максим Суворов в 1726 году, а чуть позже, по просьбе нового митрополита Викентия Йовановича и группа русских учителей из Киева во главе с Эммануилом Козачинским (1733), основателем «сербско-латинской школы» в Сремски Карловцах вместо закрытой суворовской «латинской школы» – их обширность и значение можно проследить в последние два столетия. В градационном отношении это влияние было наиболее заметным и непосредственным в период господства реализма в сербской литературе в XIX веке (под непосредственным влиянием не только русских писателей, но и теоретиков литературы), затем в первые десятилетия XX века, в которых в меньшей степени можно проследить влияние русских поэтов-авангардистов как своеобразного образца для подражания для некоторых сербских модернистов и авангардистов, а также во времена господства социальной литературы перед Второй мировой войной и социалистического реализма, установившегося, по советскому образцу, в качестве господствующей культурной политики в тогдашнем однопартийном государстве и обязательного метода литературного творчества.
Влияние и присутствие поэзии и прозы Александра Сергеевича Пушкина в сербской литературе, начиная с 1825 года, и появление первой заметки о Пушкине в «Летописи Матицы сербской» прослеживаются и по количеству переводчиков его стихотворений – от Йована Стейича в четвертом десятилетии XIX века, через значительное число поэтов-романтиков до новейших переводов Милована Данойлича, Любомира Симовича, Владимира Ягличича и Зорана Костича. Являясь одним из самых важных переводчиков Пушкина, Милорад Павич одновременно является и автором лучшего перевода на сербский язык «Евгения Онегина» в 1957 году, в котором он решил транслатологическую и версификационную проблему передачи ямпского тетраметра и «онегинской строфы» на сербский язык.
Помимо такого рода отношений, которые связывают Пушкина и Павича как писателя-переводчика, размышляя об Александре Пушкине и Милораде Павиче как писателях и их месте в мировых и национальных литературных канонах, мы могли бы заметить, выделить, критически интерпретировать и проблематизировать вновь сложившуюся практику подчинения литературных произведений этих писателей негативным, идеологическим формам интерпретации, оценки и актуализации в конце 20-го и начале 21-го века в зарубежной рецепции, нередко управляемой не литературными политическими критериями.
На рисунке: Страница из рукописи Пушкина с рисунком дуэли и фрагментом стихотворения «Не роза из Пафоса…» (октябрь-ноябрь 1830 г.).
Прежде всего, когда речь идет о процессе канонизации творчества этих писателей, национально-каноническое значение творчества Пушкина никогда не подвергалось сомнению среди русских писателей и поэтов, имея в виду, что, по утверждению сербской славистки и компаративистки Тани Попович, в русской литературе «нет почти ни одного значительного писателя, который бы не равнялся на Пушкина или, по крайней мере, не вел с ним творческий диалог», от Гоголя и Лермонтова, Толстого, Достоевского и Чехова, через русских поэтов-символистов и акмеистов, до современной и постмодернистской литературы ХХ века.
С другой стороны, столь лестная оценка, которой не удостоился ни один другой русский писатель, не была подтверждена той русской критике, действующими лицами которой были современники Пушкина в середине XIX века (среди которых наиболее далеко идущую инвекцию о Пушкине высказал Дмитрий Писарев в московском журнале «Русское слово» в 1865 году). В то время популярность и оценка творчества Пушкина часто определялась фактами нелитературного характера, особенно при осуществлении политической цензуры в последние годы жизни писателя, когда он был вынужден уничтожить некоторые свои рукописи. С другой стороны, интерес к творчеству Пушкина проявился в русской критике еще в 1820-е годы, и в различных формах и масштабах сохраняется до сих пор. В этом смысле, несмотря на то, что когда речь идет о рецепции и интерпретации наследия Пушкина в литературной критике и литературоведении, эти процессы не были ни единообразными, ни односторонними, и часто зависели от меняющихся идеологических тенденций (и вот, после готовности большевиков отречься от Пушкина в начале ХХ века, в тридцатилетний период между 1930-ми и 1960-ми годами его творчество подверглось доктринальному марксистскому осмыслению и переоценке), в рамках пушкинистики, как отдельного сегмента истории литературы, об этом писателе была написана чрезвычайно обширная литература, его творчество постоянно освещается и изучается в русской культуре, поскольку в национальной культуре, к которой он принадлежит, он фигурирует как один из ее наиболее значимых создателей и символов. Таким образом, о его творчестве издано несколько специализированных энциклопедий, а помимо обзорных и общих исследований, существует также «ряд серьезных научных исследований, посвященных отдельным произведениям поэта, жанровым и композиционным вопросам, сравнительным и интертекстуальным связям, определенным литературно-историческим и поэтическим проблемам. Ежегодно в России и за ее пределами проводятся многочисленные научные встречи, посвященные творчеству Пушкина». Кроме того, наследие Пушкина бережно хранится, а его преобладающая часть находится в Пушкинском доме (бывшем Институте русской литературы), научном институте, расположенном в Санкт-Петербурге.
В каноне мировой литературы позиция Пушкина изложена несколько иначе. И без особых усилий, при беглом просмотре любого из многочисленных списков величайших произведений мировой литературы, место Пушкина находится значительно дальше Достоевского и Толстого (со статусом писателей с самой вершины мировой литературы), но и позади Солженицына, Гоголя, Тургенева и Чехова. По общепринятой оценке, ее место и присутствие в мировом литературном каноне является следствием места русской литературы в мире, как одной из национальных литератур с наиболее важными и влиятельными литературными творениями. Один из основоположников Тартуско-Московской семиотической школы, Юрий Лотман, в книге «Пушкин: очерк творчества» утверждает, что «мировое значение Пушкина связано с осознанием мирового значения созданной им литературной традиции. Пушкин проложил дорогу литературе Гоголя, Тургенева, Толстого, Достоевского и Чехова, литературе, которая по праву сделалась не только фактом русской культуры, но и важнейшим моментом духовного развития человечества. Хотя отдельные писатели (например, Мериме, Мицкевич) и раньше называли Пушкина гением и писателем мирового значения, осознание его роли за пределами России пришло ретроспективно, сквозь призму последующих судеб России и русской литературы». Несколько более резким тоном, Алексей Ремизов, один из самых известных русских модернистов, проведший более трех десятилетий в изгнании в Париже (1923–1957), утверждает, что «поэзия стихов Пушкина, как поэзия прозы Гоголя, звуча лишь по-русски, непередаваема; из переводов можно только догадываться и только чувствовать, но для русской литературы своим звучанием она озаряет. Имя Пушкина, как имя Гоголя, не может, стать мировым подобно Данте, Шекспиру и Гете, но через свое озарение русского — через Толстого и Достоевского — безымянно входит в мировое — в путь блистающего свода человеческого слова”. Подобные комментарии делают и слависты, выходцы из англоязычных стран, осознавая важность «Евгения Онегина» как одного из центральных произведений русской литературы и культуры, пережившего немалое количество переводов на английский язык (среди которых наиболее известным и наиболее часто цитируемым является перевод Владимира Набокова, опубликованный в 1964 году, а автором последнего перевода 2016 года является Энтони Бриггс), а в качестве причины плохого знания западными читателями этого «романа в стихах», они подчеркивают его «непереводимость». Однако, в англоязычном восприятии Пушкин – хотя, понятное дело, интерес к его творчеству несопоставим с интересом к другим упомянутым писателям – не имеет маргинального статуса. Например, на ежегодных международных конференциях Американского ассоциации славянских, восточноевропейских и евразийских исследований (Association for Slavic, East European, and Eurasian Studies), как самых многочисленных научных славянских собраний в мире (число участников которых достигает более пяти тысяч), творчество этого писателя является одной из тем, повторяющейся с неослабевающей частотой.
На другой стороне сербский писатель Милорад Павич, который – на временном интервале в сто пятьдесят лет от времени, когда писал Пушкин – в короткий срок после публикации в 1988 году Хазарского словаря в переводах на английский, французский, итальянский, немецкий и шведский языки, приобрел репутацию мирового писателя наряду с быстрым процессом канонизации в национальных рамках, подтвержденным включением в учебные программы средней школы и изучением сербской литературы. Эти одновременные процессы сопровождались появлением большого количества изданий и переводов этого романа на разные языки, с несколькими сотнями выставок Хазарского словаря в мире и несколькими последовательными номинациями Павича на Нобелевскую премию по литературе. Однако, поначалу эстетическая форма рецепции, сопровождавшаяся выраженно афирмативными оценками, сразу – после начала войны в бывшей Югославии и публикации нескольких интервью и эссе Павича, в которых он говорит об угрозе цивилизации православного христианства и фобическом политическом и медийном отношении к сербам – в значительной степени «уступает место яростной и политически мотивированной управляемой критике, которая рассматривает изданные романы Павича как литературное выражение великосербского национализма и антиюгославизма». Немецкий славист Райнхард Лауэр, иностранный член Сербской академии наук и искусств, который первым инициировал интерес к «Хазарскому словарю» в немецкоязычном мире и, по свидетельству Йована Делича, намеревался организовать «симпозиум студентов югославистики из Геттингена и Белграда, на котором преимущественно обсуждался бы роман-лексикон Павича», в условиях изменившегося политического контекста (отмеченного злобной идеей об ответственности сербов за войны 1990-х годов) указывает, что романы Павича населены «жуткими атавизмами и великосербскими устремлениями, искусно художественно упакованными». В различных кругах было опубликовано несколько научных исследований, текстов и газетных статей, в которых творчество Павича упоминается в националистическом контексте, кульминацией которых стали работы американского слависта Эндрю Баруха Вахтеля и компаративиста Дэвида Дамроша, двух ученых-литературоведов с мировым именем. Вахтель, в частности, в своей книге «Создание нации, разрушение нации», выражает мнение, согласно которой влияние сербской литературы на формирование межэтнической нетерпимости доминирует над всеми другими факторами (в том числе и политическими), таким образом он конкретизирует свои первоначальные утверждения о том, что «конкретные работы по распаду югославского единства проводились прежде всего в области культуры» и что «эта тенденция была наиболее очевидна в Сербии», утверждая, что «Хазарский словарь» представляет собой «аллегорическую атаку на основы югославского общества», которая способствовала «поощрению людей стрелять в своих соседей». В своей книге «Что такое мировая литература?», в главе «Ядовитая книга», отталкиваясь от тезиса о том, что огромный международный успех «Хазарского словаря» незаслужен, поскольку он «включал в себя пренебрежение или полное неверное прочтение его политического содержания», Дэвид Дамрош, основатель Института мировой литературы при Гарвардском университете, видит ключевой «грех» этого романа в его предполагаемой симуляции транскультурной позиции, обвиняя писателя в том, что “националистическая пропаганда ложно плагируется как международный постмодернизм”. Признавая центральную метафору судьбы хазар аллюзией на историческую и современную судьбу сербов и сводя неоднозначный смысловой потенциал романа только к одному измерению (тому, которое было бы воспринято как виктимологическая политическая дискуссия о положении сербов в Югославии), Дамрош предупреждает, что Павич, через собственную функционализацию своего романа, способствовал «сербской националистической враждебности к попыткам Тито создать единую Югославию» и, таким образом, «способствовал смерти, которую он жаждал больше всего, – уничтожению мультикультурной Югославии».
Приписывание литературным произведениям первую степень вины за последующие военные события и помещение такой воспринимаемой вины в область сознательных намерений литературных творцов, как это видно на примере детронизации статуса Павича как мирового канонического писателя (как и других сербских авторов), началось в третьем десятилетии XXI века и вошло в международную область изучения русской литературы, основные произведения которой запрещены, с одной стороны, как непосредственные вдохновители агрессивных политических действий, то есть как культурно-политический шаблон для предстоящих политических событий, а с другой стороны, как неотъемлемые компоненты идеологически воспринимаемой преемственности экспансивных культурных и политических проектов великогосударственного национализма.
С такой интерпретационной точки зрения, продемонстрированной в трудах украинского философа Владимира Ермоленко из Национального университета «Киево-Могилевская академия» в тексте «От Пушкина до Путина: имперская идеология русской литературы», опубликованном в журнале Foreign Affairs Совета США по международным отношениям в Вашингтоне, произведения Пушкина, Лермонтова, Гоголя и Достоевского он представляет как своего рода политические памфлеты, содержание которых пропитано идеологией воинствующего экспансивного национализма и религиозного фундаментализма. Свою статью, опубликованную в известном журнале по международным отношениям и внешней политике США, что сделало ее доступной на международном уровне, автор начал со скептицизма и сомнения по поводу присвоения украинским населенным пунктам имен русских писателей, рассматривая такую практику как средство обозначения территории империи. Ермоленко оценивает поэму Пушкина «Полтава», приписывая ее автору намерение «сконструировать имперскую, колониальную русскую перспективу» на Украине: в то время как стихотворение «Клеветникам России» он называет «исключительным примером антиевропейского памфлета, прокладывающего путь агрессивному русскому империализму». Актуализируя произведения русских классиков в контексте войн, ведущихся на протяжении последних десятилетий, украинский автор отмечает, что, когда Россия «унчтожила Чечню в 1990-е годы, спровоцировала искусственную сепаратистскую борьбу в Молдове и Грузии в 1990-х годах, вторглась в Грузию в 2008 году и напала на Украину в 2014 году, эти акты жестокости имели свою интеллектуальную основу во взглядах великих классиков русской литературы. к колониям и завоеваниям». С точки зрения, исходной точкой которой является не подлинный интерес к эстетическим ценностям литературных произведений, а исключительно стремление определить генезис политической гегемонии и найти ее истоки в культуре как генераторе националистического духа и последующего политического поведения, Ермоленко предполагает, что тот, кто «ищет корни русского насилия над соседями […], некоторые ответы найдет на страницах Пушкина, Лермонтова и Достоевского».
Такая критическая направленность, т.е. негативный рецепционный поток, в рамках которого выражается позиция по отношению к ключевым сегментам тех или иных национальных литератур (в данном случае сербской и русской) как носителям политической значимости и преступных намерений, свидетельствует о далеко не благосклонной линии рецепции, которая в конце ХХ – начале ХХI века ставит своей целью деканонизацию и оспаривание этической ценности основных произведений и личностей «противоборствующей» культуры, перемещая их в контекст повседневной политической среды. Таким образом, произведения не только Пушкина и Павича, но и Гоголя, Лермонтова, Достоевского и Солженицына, т.е. Негоша, Андрича и Васко Попы, из-за тенденциозной нагрузки политической идеологией переоцениваются в ущерб их художественной ценности, на основе которых они завоевали место классиков в национальном и мировом литературном каноне.